«…описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нём полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе».
(В.В. Набоков «Другие берега». Предисловие к русскому изданию)
Почему так избирательна память? Какие-то незначительные события жизни она хранит до последних дней, а что-то важное, возможно, даже предопределяющее судьбу, намечающее её узор, прячет в глубины. Многое предалось забвению.
…Сегодня говорили с мамой по телефону, и она спросила, помню ли я – и накрыла тёмная вода, обдала холодом; да, мама, представляешь, оказывается, помню; и мы вместе стали разматывать с ней этот клубок, дополняя воспоминания друг друга. Пожалуй, это одно из ярких воспоминаний моего раннего детства.
Было лето 1983 года, а значит до четырёх лет мне оставалось 3-4 месяца. Река. Тёмная, почти чёрная вода. И мы медленно и спокойно плывём по её течению. Не на теплоходе, не на лодке и даже не на матрасе. На игрушечном надувном телефоне. Точнее, мама держала его в вытянутых впереди себя руках, а я – придерживаясь за бретельки её черного купальника. Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что тогда наметилась тема в моей судьбе, некий узор, смысл которого мне предстоит ещё разгадать.
Родители часто ездили отдыхать с палаткой подальше от Саратова. Мама вспоминает, что в тот раз мы были где-то недалеко от села Степное на берегу реки Большой Караман (левый приток Волги). Это не очень широкая, но извилистая река с живописными террасными берегами. По словам мамы, русло реки в месте стоянки распадалось на два рукава, образуя небольшой островок. И вот маме, натуре крайне импульсивной, очень захотелось до этого островка доплыть. Она хотела посмотреть, что там такое есть. Отец пожал плечами, равнодушно махнул рукой и завалился спать в палатке. Я с ужасом осознала неизбежное: отец спит, а мама от этой авантюры не откажется и меня на берегу одну не оставит, так что плыть мне придётся с ней вместе. Плавать я тогда не умела. В той поездке с нами была вещь совершенно неуместная для туристического выезда – игрушечный надувной дисковый телефон (подарок отца); он был довольно большой, размером с крупный арбуз, совершенно нелепая игрушка (как-то он криво надувался, трубка на нём не держалась, диск топорщился, образуя смешные фестоны, в общем, сплошное недоразумение), но я была совсем не избалованным игрушками ребёнком, поэтому радовалась и этому подарку. Наверное, по этой причине он и оказался с нами на отдыхе с палаткой.
Вот вижу: мама перебирает что-то в сумке с моими вещами, достаёт сморщенный комок телефона, расправляет его и начинает надувать; вот оранжевый уродец округляет своё брюхо, концы трубки упруго выщелкнулись; вот она прилаживает трубку телефона к талии под купальником, во-видимому, для лучшей плавучести; вот берёт корпус телефона и медленно направляется к реке. Я наблюдаю за мамой в чёрном слитном купальнике, с выпирающим полуобручем на талии, с распущенными рыжими локонами до плеч, входящей в воду, и не могу сказать ни слова, ни пошевельнуться от навалившегося страха. И вот она произносит: «А теперь ты». Я смиренно пошла за ней. «Самое главное – на воде нельзя паниковать, нельзя бояться. Ты за меня не хватайся, не лезь мне на спину, не цепляйся за шею – иначе мы можем утонуть. Ты слегка придерживайся за бретельки моего купальника, расслабься и просто позволь воде подхватить тебя, вода сама тебя понесёт, вот увидишь, – успокаивала меня мама». Я помню, как она сказала: «Река, прими нас! Помоги нам доплыть до острова!» Мама внутри купальника еще раз приладила трубку к телу, присела, сказала мне ухватиться за бретельки, вытянула руки с телефоном вперёд, оттолкнулась от дна — и мы поплыли. Перед глазами полукруг белой спины, как бы разрезанный надвое прилипшими мамиными локонами, обрамлённый чёрными бретельками, мы скользим по спокойной чёрной воде, над которой склоняются ветки вётл. Я помню, как всё сжалось внутри от ужаса, но в то же время было радостно и весело, и как я тоже повторила: «Река, прими нас!» Я помню это изумительное ощущение скольжения по воде, я помню удивление от ощущения невесомости своего тела. Меня тогда поразило, что с рекой можно разговаривать, что она услышала нашу просьбу: мы благополучно добрались до острова. Мама, нащупав дно, твёрдо встала (я продолжала ещё держаться за неё), бросила телефон на берег, потом подсадила меня, а затем выбралась сама. Каков был островок, что мы там делали, – всего этого я уже не помню… хотя проступает из тумана белый ствол берёзы с чёрными полосками, значит на острове росли берёзы. Мама говорит, что мы там побродили немного, поели земляники и потом поплыли обратно к палатке тем же маршрутом. Вот и обратного пути я совсем не помню тоже. И как мы дальше отдыхали, и что было потом с моим телефоном, и как мы возвращались домой, – всё поглотило время. Закрываю глаза, заглядываю в себя – пустота.
Что важного для меня принёс тот день? Наверное, тогда я каким-то интуитивным детским чутьём поняла, что я – неотъемлемая часть природы, что с ней надо научиться сливаться, растворяться в ней, и тогда спасёшься.
Через шестнадцать лет, стоя по грудь в золотисто-зелёной воде Волги, я сказала: «Река, Волга-матушка, прими меня! Я сливаюсь с тобой, я – вода!» Оттолкнулась двумя ногами от дна и сделала первый мощный гребок. До сих пор перед глазами образ: мои руки, разгребающие золотисто-зелёные воды Волги. Тогда я решила доплыть до буя, указывающего судам, по какому краю нужно проходить фарватер Волги. Сейчас посмотрела на карты. Ширина Волги в том месте, где я совершила этот безумный поступок, почти 12 километров, фарватер проходит практически по центру, от берега до него по карте – 5.6 км., но тогда я этого не знала. Я просто плыла до буя. Я раздвигала воду руками, как бы прочищая себе путь и повторяла: «Волга, прими меня, я – вода».
Я успешно закончила второй курс филфака и свободная, ничем не обременённая, поехала отдыхать к подруге в Ровное (посёлок на берегу Волги). Был конец июля или самое начало августа месяца, точно не помню, но ровенские арбузы уже созрели, это точно. Мы целыми днями проводили на реке. У подруги в посёлке было много друзей, и она даже крутила роман. Они всё ворковали то на берегу, то в воде, вместе устраивая коротенькие заплывы, то просто дурачились на песке, то он сбрасывал её со своих загорелых плеч в воду – одним словом, юность, любовь, жара, арбузы, Волга!
У меня с романами всегда было очень туго. Да что уж. Их и вовсе не было. Тем летом мне было одиноко; очень хотелось, чтобы и меня тоже сбрасывали в воду с плеч, чтобы отрезали ломоть арбуза и лучший, срединный кусок, протягивали сначала мне, чтобы отряхивали песок со ступни и помогали надеть непослушный сандаль.
В тот день у них встреча была назначена на берегу Волги часа в четыре пополудни. Подруга таскала меня на свидания за собой. Поскольку день уже подходил к концу, мы не брали с собой купальников. На мне было воздушное шифоновое платье, которое мне сшила мама. Вот вижу себя: девятнадцатилетняя, загоревшая, с распущенными вьющимися локонами до пояса, в тёмно-синем с размытыми пастельными сиренево-розово-дымчатыми тюльпанами платье.
Время после 16 часов в августе на Волге – особенное: угасающее, уже утомлённое за день оранжевое солнце и марево, поднимающееся от воды, создают удивительный свет. Свет начинает золотиться, над Волгой стоит в это время золотистая дымка, в воздухе летают золотистые пылинки, на воде прыгают золотистые блики.
Я сидела на краю берега и смотрела на золотистые прыгающие блики на воде и заметила словно бы недвижную точку на горизонте. Она была против света солнца, поэтому казалась чёрной. Я присмотрелась и поняла, что это был буй. Я не знаю, что тогда мной двигало, уже стёрлось из памяти. Это был порыв, внутренний толчок – мне надо доплыть до того буя. Я встала и в своём шифоновом платье с цветами вошла в воду.
Я плыла и плыла, медленно и спокойно; было ощущение, что время остановилось; вообще казалось, что я не двигаюсь с места, потому что моя цель, мой ориентир, ко мне не приближался. В эти мгновения во мне зарождался страх, но я воскрешала мамин голос: «На воде нельзя паниковать», и страх угасал.
Когда я уставала, я ложилась на спину, расставляла руки в стороны и лежала на воде, чувствовала, как вокруг меня колышется моё раздутое платье с тюльпанами, как колышутся мои расплетённые косы.
Платье,
Широко распустившись по воде,
Ее держало, как русалку. Пела
Она обрывки старых песен, гибель
Свою не сознавая, и казалось,
Она с водой сроднилася.
Платье Офелии её погубило – моё же было шифоновым, поэтому его мокрой тяжести я на себе не ощущала. Думаю, что не утонула я тогда потому, что я действительно «сроднилася» с водой. Я помню, что я тогда ни о чем не думала, я повиновалась, подчинилась ритму воды, её силе, страха у меня не было.
Наконец и буй стал приближаться, у меня появилось хулиганское желание: я надеялась, что я смогу на него забраться и помахать подруге руками. Вот он стал расти, расти, увеличиваться – и предстало передо мной в полный рост это речное чудовище. Он оказался настолько огромным, не меньше двух метров точно, а может и выше, окрашенным в красный цвет, на нем были какие-то символы и цифровое обозначение – 6.5; там, где его касалась вода, наросли водоросли и ракушки, мощный металлический трос его, уходящий в глубины реки, тоже был покрыт водорослями, которые медленно колыхались в воде. Вот тогда-то я по-настоящему испугалась и рванула назад. Я думала, что на буе смогу отдохнуть, но нет. Его монструозный вид меня напугал.
Животный страх во мне поднялся и тут же поглотил силы. Я почувствовала, как сильно устала. Руки и ноги стали казаться бетонными. Помню, как я легла на спину, смотрела на небо и мне показалось, что я начинаю дремать. Вдруг слышу: «Ты откуда здесь?» Двое пареньков лет 14-ти плыли на чёрной шине от трактора. Я сказала, что плыву от буя. «Ох..ть ты плаваешь!» — присвистнули они и погребли дальше. Я хотела было попросить их зацепиться за шину, чтобы побыстрее вернуться на берег, но не решилась. Они быстро скрылись, растворились где-то. Я собралась из последних сил, постаралась нарастить внутреннее спокойствие и доплыть до берега.
О, это ощущение, когда ты кончиком большого пальца нащупываешь дно, хоть и илистое, но всё же под илом – земля, твердь, спасение! Наверное, что-то подобное испытывают и лётчики, и космонавты, возвращающиеся из бездны. Я доплыла. Я выбралась на берег.
Солнце уже ушло за Волгу, наступали сумерки, а я оказалась непонятно где. Меня отнесло на несколько километров от нашего пляжа. Я шла вверх по течению вдоль берега и вдруг увидела бегущую в белой майке фигурку. Это была моя несчастная подруга. Она подбежала ко мне и со всего размаху влепила мне пощечину, и расплакалась. Она всё кричала, что она чуть не умерла от ужаса, что она меня уже похоронила, что она скажет моей маме…
Простите меня все, но в те часы – часы слияния с водой – я ни о ком и ни о чём не думала. Я просто плыла, я раздвигала воду руками, освобождая себе путь.
Обрела ли эта тема в моей судьбе завершение тем августом или ещё нет? Думаю, что нет.
Рождественский кекс
Давно, уже давно закончились новогодние праздники, давно уже подъедена икорка, оливье и мандарины; выпито шампанское; давно уже буржуазная уточка с айвой уступила место демократичной курице с гречкой. Подойдешь к холодильнику – тоска: сыр «Лёгкий», йогурт «Греческий» 2%, кабачки, брокколи… ой, даже перечислять не хочу! Лучше расскажу вам, как я пекла к минувшим новогодним праздникам английский рождественский кекс.
Дело было в середине декабря. Подбросила мне лента устаревший пост писательницы Т. Толстой от двадцать какого-то ноября, в котором она напоминала читателям, что скоро Рождество, что кексы не ждут, что их уже надо вовсю пропитывать, что печь уже надо! Оказывается, писательница самолично печёт кексы к Рождеству для своих читателей и продаёт их через пекарню «Городской батон». Зашла я на сайт этого «Батона» от скуки и любопытства: чем, чем еще живут наши писатели-современники? Действительно кексы печет Толстая (фотографии тому подтверждение: стоит Татьяна Никитична с ситом в руке, припыленная мукой, обрамленная курагой и орехами), каждый кекс уложен в дизайнерскую коробку, с сюрпризом с каким-то, с авторской подписью и все такое. За «подарок» к Рождеству читателям надо заплатить 5 тысяч кровных. Думаю: нет, испеку сама. А чем еще заниматься в декрете? Уж очень он аппетитно, по-инстаграмному сфотографирован на сайте «Батона»: калейдоскоп всевозможных цукатов, сухофруктов, орехов, скрепленных тончайшими прожилками теста. Кулинарный шедевр! Короче, загорелась и я испечь такого же красавца.
До поста Толстой не слышала о кексе. Благодаря маминой коллекции журналов «Бурда моден» я знала, что в Германии существует традиция печь к Рождеству штолены, и я помню их яркие фотографии в журнале: скатерть ришелье, свечечки, тарелочки, а на них кусочки так аппетитно разложены; а писательница Толстая к тому же и разъяснительный пост опубликовала, что кекс, которой печет она, не штолен. Действительно, Гугл сообщает, что кексы эти пекутся без дрожжей, выдерживаются до подачи на стол до 30 дней, и в течение выдержки ежедневно пропитываются ромом. Ром, 30 дней, ежедневная пропитка, шесть слоев фольги для формы, два слоя пекарской бумаги… Да, кекс оказался весьма требовательным. Истинный джентльмен. Печь-то его надо за месяц до праздника, а я о нем узнала только в середине декабря. Решила: ладно, пусть будет недовыдержанным, легкомысленным денди, чуть опьяненным. Помчались мы с Юркой в ближайший магазин за ингредиентами; Толстая утверждает: надо на рынок! Надо все лучшее, отборное, красивое! Но не добежать, не доехать до рынка с коляской по заметенным улицам. Поэтому ближайший от дома магазин. Думаю: с «Магнитом» я и до денди не дотяну; спускаемся еще ниже: будет у меня кекс из района Cockney, доступный, простой, для работяг. Если тоже захотите печь кекс к следующему Рождеству, то берите свои любимые цукаты, сухофрукты, орехи на рынке, отборные.
В магазине я нашла ананасные цукаты, кумкват, сушеную вишню, белый и черный крупный изюм, курагу, чернослив; из орехов – фундук и грецкий. В «Магните» рома не нашла, ограничилась бутылкой коньяка «Старый Кёнигсберг». Из специй – палочек корицы, гвоздиков гвоздики, бусин кардамона, звезд бадьяна – тоже ничего этого нет. Рабочий класс живет экономно, ему не до экзотики. Хотя готовый набор для глинтвейна от «Камис» там все же был. Взяла его. Критично посмотрела в корзину – да тут точно продуктов уже тысяч на 5 есть. Не сэкономить на домашнем кексе, друзья!
Ни один рецепт не вызывал во мне столько эмоций при приготовлении! Вообще-то, готовить я не люблю. На кухне у меня действует главный принцип: чем проще и быстрей, тем лучше! А тут все перебрать, крупное сделать мелким, орехи поджарить, шелуху с них продуть, в блендере порубить. Муж, увидев блюдо с сухофруктами и орехами, откупоренную бутылочку, предложил приготовления к Рождеству закончить на этом этапе и просто все выпить и съесть. Нет, дорогой, доводим начатое до конца. Укладываю всю эту сладкую сладость в глубокое блюдо, ввожу специи, заливаю соком лимона и апельсина и – не спеша – вливаю 500 граммов коньяка! Накрываю блюдо фольгой, прячу подальше в темное прохладное место и жду, пока цукаты вберут всю жидкость. Мои дошли до полного опьянения за двое суток.
Теперь, собственно, пустяк: замесить и выпечь. Начинаю с масла. Жир – основа основ, залог жизни и вкусного плотного теста. Во всех рецептах лейтмотив: следите за маслом! Масло должно быть теплым, податливым, чуть подтаявшим, но не растопленным. Важно найти нужную кондицию и консистенцию перед взбиванием. Ищу нужную, но как? Представила: она лежит под зонтиком на пляже, в руке недопитый бокал белого, она немного расслабилась, но вон тот мачо в красных плавках ей не интересен – она еще сохраняет определенную твердость духа. Насадила венчик на миксер, нажала на кусок масла – вроде входит с небольшим сопротивлением. Да, определенная твердость духа еще присутствует. Начинаю взбивать. Взбиваю масло в течение 5-7 минут, расслабляюсь: просто стою и слушаю, как жужжит миксер, наблюдаю, как масло превращается в воздушное белое облако, – медитация не иначе; и, чтобы процесс не стал утомительным, подворовываю из блюда опьяневшие цукаты, и – буквально – по ложке (не прекращая взбивать масло) ввожу сахар, каплями – мёд, по одному – яйца. Затем подходит черед сухих ингредиентов. Муку, разрыхлитель, специи, предварительно перемолотые в ступке, а потом отдельно просеянные через бабушкино ситечко, – просеиваю в отдельную чашу и перемешиваю, а затем – снова по ложке – ввожу в масляную смесь. Процесс непрерывного взбивания теста длился у меня в общей сложности 35 минут. Всё, мои дорогие, оно готово. Остался пустяк: соединить цукаты и орехи с тестом, выложить в формы, обернутые 6-8 слоями фольги, устеленные пекарской бумагой, заранее промасленной. Отправляю в духовку, разогретую до 160 градусов, аж на три часа. Выдыхаю, наливаю и себе 50 граммов коньячка и включаю фильм «Старомодная комедия» с Алисой Фрейндлих. Ждать ведь надо три часа, не меньше. Три часа пролетели. Затем еще теплый кекс пропитала коньяком, запеленала в два слоя пекарской бумаги, в один слой фольги и убрала в холодильник.
Каждый вечер, как только я укладывала Юрку спать, я наливала в рюмку 50-60 мл коньяка, доставала кекс, распелёнывала своего младенчика и напаивала его коньяком. Этот ритуал у меня продолжался до Рождества. Как успел, так и созрел. Не знаю, каким бы он стал после месячной коньячной пропитки, мой кекс выдерживался 19 дней.
И вот час настал! Кекс украшен, стоит на столе. Ребята, правда, это невероятно вкусно, бесподобно, ни на что не похоже. Из традиционной выпечки у меня были только куличи, но они не могут сравниться с богатством вкуса и аромата английского рождественского кекса. Он притягивает к себе все внимание, он наполняет комнату ароматом специй и коньячных масел; острого, бьющего запаха крепкого алкоголя в нем совсем нет. Кулич – юноша, рождественский кекс – это умудренный опытом старец. Идеален с кофе. До следующего Рождества 335 дней, так что у нас еще есть время, друзья.
Список продуктов:
Сухофрукты и цукаты – 1 кг 200 гр, орехи – 300-400 гр; 1 апельсин, 1 лимон, коньяк для настаивания сухофруктов и для пропитки (в общей сложности ушло где 900 мл); 360 гр масла, 300 гр сахара, 100 гр меда, 6 яиц, 400 гр муки, 1 пакетик разрыхлителя, специи (кардамон, корица, мускатный орех, гвоздика, ваниль, бадьян).
Хирургия 2.0
Гости ждали горячее: бараньи ребрышки, запеченные на углях. Разговор велся о том о сем, в том числе и о вине, сочетающемся с бараниной, и о специях, подчеркивающих ее вкус и аромат, – базилике, кориандре, розмарине – и вдруг зашел в область совершенно неуместную: зубы мудрости. Виной тому стал базилик, настойкой которого, оказывается, до сих пор полощут разболевшиеся зубы. Тут у каждого сидящего за столом нашлась своя зубная история, но одна – по праву выдающаяся, услышав которую и Антон Павлович бы содрогнулся, – принадлежала армянину Амбарцуму Х. И ведь никогда не знаешь, когда жизнь сыграет с тобой шутку: раздвинет декорацию и перенесет тебя в реальность художественного текста, созданного классиком. Почти 140 лет прошло с момента публикации рассказа А.П. Чехова «Хирургия», а воз и ныне там. То, что вы сейчас прочитаете, это не вымысел, а сущая правда.
Году в 1996-97-ом – том времени, когда простому смертному в столице еще возможно было завести своё предприятие, – у Амбарцума образовались деньжата, позволившие ему открыть небольшое семейное кафе, в котором подавались блюда армянской кухни. К нему на обед частенько захаживал некий Султаныч, земляк, тоже чудесным образом открывший свой стоматологический кабинет на противоположной стороне улицы. Кабинет специализировался на скорой хирургической помощи. У Султаныча не было медицинского образования, зато был брат-стоматолог, который и научил его делать анестезию и рвать зубы – хирургия, понимаете ли, пустяки. Как Султаныч получил лицензию, история умалчивает, но на двери кабинета висела золотистая табличка, на которой черными матовыми буквами под его фамилией были приписаны три буквы – к.м.н.. В эту дверь захаживали мученики зубных боёв и, видимо, уходили удовлетворенные, раз кабинет до той поры не был закрыт.
И вот однажды разболелся у Амбарцума зуб, да так сильно, что мочи нет. Как раз в этот день зашел к нему на обед Султаныч. Видит, что Амбарцуму до него совсем дела нет, поинтересовался причиной. Выслушав жалобы пациента (а теперь Амбарцум стал пациентом, а не просто земляком, с которым можно повспоминать былую жизнь в Ереване), Султаныч незамедлительно предложил свою «куафилицированный» помощь. Не задумываясь Амбарцум согласился.
Зашли они в маленький кабинет. Кандидат уложил пациента в кресло, поинтересовался, где именно болит. Отек был такой обширный, что Амбарцум не мог понять, какой зуб болит, – ломило всю челюсть. Тогда кандидат деловито постучал по всем зубам и выявил нарушителя. Быстрые, легкие движения кандидата успокоили Амбарцума – он уже не сомневался, что попал к профессионалу. Ему нравилось наблюдать, как ловко кандидат отломил стеклянный колпачок ампулы, как набрал в шприц раствор для анестезии, как выпустил воздух, стряхнув последнюю каплю на кончике иглы, как аккуратно сделал обезболивающий укол. Остался пустяк – маленькое хирургическое вмешательство. Потирая руки, кандидат подошел к шкафчику, где хранились различного рода щипцы. Достал одни («один рвешь щипцами, другой козьей ножкой, третий ключом…кому как» – видимо, эти мысли проносились в его голове в этот миг), Амбарцум обратил внимание на странный жест Султаныча: достав щипцы из шкафа, он зачем-то долго растирал их в руках, и только после этой процедуры стал подбираться с ними ко рту Амбарцума. Вот он приладился к зубу и медленно стал тянуть. Как мы помним, Вонмигласов орал «Дергай, а не тяни!», Султаныч тоже почему-то тянул. И так и этак ухватит за зуб, а никак. Тогда он отложил щипцы, снова подошел к своему шкафу и долго выбирал другие. И их он растёр в руках и снова бросился в атаку на зуб. Вторые щипцы оказались размером значительно большим и еле-еле помещались во рту Амбарцума. Он чувствовал, что кожа вокруг рта натянулась, что вот-вот не выдержит напора. Султаныч продолжал изо всех своих сил тянуть зуб, но зуб не поддавался. Тогда кандидат попросил разрешения упереться Амбарцуму коленом в грудь для лучшего сопротивления. Глаза пациента от удивления и ужаса полезли на лоб: коленом? в грудь? Султаныч утвердительно кивнул головой. Амбарцум, конечно, слышал, что в исключительных случаях в хирургии применяют пилы, дрели и зубила. Его случай в кабинете Султаныча превращался в исключительный. Он согласился. Он чувствовал, что в челюсти скрипит и ребра под коленом трещат, но зуб не двигался с места. Силовые меры оказались не оправданы. Оба вспотели. Тут мужество Амбарцума покинуло, и он заплакал. Султаныч заорал: «Потерпи! Пошел!» Вот еще чуть-чуть, вот обоим стало казаться, что зуб сдвинулся, но неловкое движение Султаныча – и щипцы срываются и рвут Амбарцуму щеку – кровь брызнула. Амбарцум взмолился: «Отпусти меня домой! Я больше не могу!» Но Султаныч не хотел сдаваться: самолюбие его было задето. Он взял третьи щипцы, тоже растер их в ладонях и с яростью ухватился за зуб. Разрыв в углу рта кровоточит, ребра в груди ноют, а Султаныч тянет зуб, который намертво засел в челюсти – нет у него планов покидать хозяина. Щипцы снова срываются, и рука Султаныча вместе с щипцами влетает в нос Амбарцума. Кровь хлынула фонтаном. Амбарцум взмолился: «Ради Бога, отпусти! Сердце останавливается!» Ошеломленный Султаныч решает наконец сдаться и отпустить бедолагу. Да, говорит, случай уникальный. Наверное, говорит, все-таки нужно сначала сделать рентген. Я тебе сейчас дам адрес одного профессора медицины, у него свой кабинет… Он точно поможет.
Амбарцум с порванным ртом, разбитым носом и синяками на груди явился по указанному адресу. На двери в кабинет на большой табличке значилось: Минасян Грач Гамлетович, доктор медицинских наук, академик РАМН, профессор.